[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2004 ЭЛУЛ 5764 – 9 (149)
Евгений Солонович: Перевод – это моЯ жизнь…
Беседу ведет Татьяна Бек
Евгений Солонович – выдающийся переводчик с итальянского языка. В его переводах выходили Данте и Петрарка, Монтале и Саба. Книга «Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича» (М., 2000) стала событием в культурной жизни обеих стран. Лауреат Государственной премии Италии и ордена «Звезда итальянской солидарности».
Женя, сколько лет мы с тобой дружим (страшно сказать – замнем), а про твоих родителей я ничего не знаю. Они были связаны с литературой?
Нет. Папа был военный врач – он прослужил в армии двадцать восемь лет и вышел в отставку в звании полковника медицинской службы. Мама была домохозяйкой. Мачеха – учительница младших классов.
А, как говорят в народе, «по нации» кто был кто?
Мать русская, отец еврей. И хотя мать свою я не помню – был маленьким, когда родители разошлись, – в графе «национальность» в моем паспорте, пока такая графа существовала, значилось: «русский». Папа решил, что в той стране, где мы жили, так будет лучше для меня. Если ты спросишь, как я сегодня отношусь к этому его решению, я честно отвечу: не знаю. В последнее время в моду вошло слово «идентичность», и если в моей болезненной реакции на любое проявление антисемитизма, в моем отношении к Холокосту и к сталинской антиеврейской политике как к личной трагедии больше от оскорбленного чувства справедливости, чем от текущих во мне пятидесяти процентов еврейской крови, то причина как раз в пресловутой идентичности, в том, что я не вырос евреем.
1914 год. В центре – дедушка, Генрих Абрамович Солонович, начальник санитарного поезда. Бабушка – Софья Лазаревна с детьми. Слева стоит отец Евгения Солоновича – Михаил.
Где ты учился?
Если можно, я сначала вернусь к твоему вопросу о том, были ли мои родители связаны с литературой. Я уже на него ответил: нет. Но о литературных генах я все-таки вправе говорить, поскольку среди моих предков был известный в тридцатые годы ХVIII века переводчик с древнееврейского на немецкий, а мой прадедушка, Абрам Солонович, создал на русском языке несколько капитальных трудов по истории Израиля и истории религии еврейского народа. Хорошее перо было у дедушки, Генриха Абрамовича Солоновича, педиатра, видного деятеля детского здравоохранения в двадцатые годы, автора ряда книг по устройству детских учреждений в социалистическом обществе, по детской гигиене, создателя модели детского сада и пионерского лагеря.
А теперь про мою учебу. Папа долго служил в Крыму. Родился я в Симферополе, но вскоре отца перевели в Евпаторию. Можно было бы сказать, что я жил в Евпатории безвыездно до окончания школы, если бы не эвакуация во время войны в Сибирь. Первые три класса отучился в селе Таргай Сталинской (теперь Кемеровской) области, десятилетку окончил в Евпатории.
А потом я приехал в Москву и поступил в Иняз (он теперь громко именуется Лингвистическим университетом). Выпрашивать общежитие или снимать угол мне было не нужно: в Москве жили бабушка (папина мама), дядя (папин брат) и моя сестра Галя. Дядя был врачом, в молодости играл на сцене в полупрофессиональных театрах, всю жизнь, пока не стало клонить к «суровой прозе», баловался стихами, не считая, впрочем, себя графоманом. Одно время руководил моим литературным воспитанием: то в буриме предложит сыграть, то объявит домашний конкурс на стихотворение к случаю. Пользуясь тем, что у него было чувство юмора, я, помню, сочинил вслед за ним стихи на бракосочетание нашей соседки по коммуналке, которые начинались так: «С дяди я во всем беру пример/ И сейчас, на труд упорный глядя, / Я решил, что пусть не как Гомер,/ Напишу хотя бы так, как дядя…»
Письмо Абрама Солоновича к сестре. 1906 год.
А чего – хорошо: пушкинская традиция… Скажи, почему ты при поступлении в Институт иностранных языков выбрал именно итальянский?
Ехал я поступать на испанское отделение переводческого факультета, но когда пришел в приемную комиссию подавать документы, то узнал, что на этом же факультете есть итальянское отделение… Короче говоря, 1 сентября 1951 года я, мучительно артикулируя, уже повторял за преподавательницей фонетики звуки итальянской речи.
И все же: что определило твой окончательный выбор?
Когда мне этот вопрос задают итальянцы, я многозначительно поднимаю очи к небу: дескать, без Провидения тут не обошлось. Но если серьезно, на самом деле все было проще: выбор подсказала мне любовь к итальянской музыке, к знаменитым ариям из итальянских опер, к неаполитанским песням, которые часто в те годы транслировались по радио. Думаешь, те, от кого зависело «меню» для радиослушателей, были тонкими меломанами? Черта с два! Просто наряду с русской оперной классикой, с песнями советских композиторов и русскими народными песнями такой музыкальный репертуар служил власти оружием в титанической борьбе с джазом, «чуждым» советскому человеку.
А что значил неореализм в кинематографе для твоего поколения в юности?
Благодаря «важнейшему из искусств» я в свою еще доинститутскую бытность не только услышал, но и увидел великого итальянского тенора Беньямино Джильи (картины с его участием были немецкие и предварялись титрами: «Этот фильм взят в качестве трофея…»). Названий картин с Джильи в главной роли точно не помню, но кажется, они повторяли названия известных неаполитанских песен… Чуть позже советский прокат подарил нам «Под небом Сицилии» – до сих пор помню чудесный вальс оттуда, фильмы «Похитители велосипедов», «Нет мира под оливами», «Рим, 11 часов», «Два гроша надежды», первые картины Феллини. Итальянское неореалистическое кино ворвалось в нашу нелегкую жизнь праздником еще и потому, что с неведомым тогдашнему советскому кино правдоподобием рассказало о трудной по-другому жизни красивых, честных и мужественных людей, говорящих у себя дома по-итальянски, а в наших кинотеатрах заговоривших по-русски…
С сестрой Галей и осликом Яшкой. 1939 год.
Ты их с каким чувством смотрел – как свой, как «почти итальянец» или со стороны?
Я эти фильмы смотрел уже не как рядовой зритель, а с чувством причастности к стране, где их снимали. Точно с таким же чувством я прочел в 1958 году итальянские зарисовки Виктора Платоновича Некрасова, напечатанные в «Новом мире». В том же году я познакомился с их автором в его родном Киеве. А спустя много лет он, уже гонимый и, было такое слово, «невыездной», подарит мне свою фотографию с надписью: «Хочу с тобой в Италию».
Как я понимаю, тогда же начался твой «роман» с современной итальянской литературой, да?
О литературе той Италии, которая пришла ко мне с героями Росселини, Де Сики, Де Сантиса, Висконти, Джерми, я тогда почти ничего не знал… А стихи современных поэтов я переписывал в «Разинке» – так называли тогдашние читатели Библиотеку иностранной литературы: она раньше находилась на улице Разина, в одном из кварталов, на месте которых позже соорудили гостиницу «Россия». Переписывал из антологий, из прогрессивных журналов и газет (другие периодические издания с Запада простым смертным в нашем Отечестве доступны не были).
А потом мне подарили тоненький сборничек Иньяцио Буттитты «Хлеб называется хлебом» на сицилийском диалекте, и я перевел оттуда несколько стихотворений. Сицилийский диалект настолько отличается от литературного итальянского языка, которому меня учили в институте, что если бы в книге Буттитты не было перевода на итальянский, мне бы его стихов не осилить. К тому времени у меня уже был один знакомый сицилиец – он приезжал в Советский Союз в составе профсоюзной делегации, а я с этой делегацией работал переводчиком… Так вот, этот сицилиец, вернувшись домой, рассказал Буттитте обо мне, тот прислал мне письмо с адресом Мартынова и велел к нему сходить.
Каким же образом у сицилийского поэта оказался адрес Леонида Мартынова?
Объясню. Немногим ранее Леонид Николаевич с Твардовским и Прокофьевым побывал на Сицилии, где встречался с Буттиттой. И, по-видимому, ему понравился. Так в 1957 году я познакомился с Мартыновым, и когда участники итальянской поездки давали в ЦДЛ пресс-конференцию, то Леонид Николаевич, заранее меня предупредив о таком повороте событий, попросил Суркова, который этой пресс-конференцией дирижировал, разрешить мне прочитать одно стихотворение Буттитты в моем переводе.
Сурков разрешил?
Разрешил. И с тех пор мне ни разу не приходилось выступать перед таким поэтическим ареопагом: рядом с Мартыновым и Сурковым сидели Заболоцкий, Инбер, Исаковский, Слуцкий…
Тогда ты и познакомился с Заболоцким, да?
Говорить о знакомстве было бы преувеличением. Правильнее сказать о нескольких добрых словах, которые я услышал от Заболоцкого после пресс-конференции, оказавшейся для меня исторической…
Поясни.
На следующий год после итальянской поездки представительной группы советских поэтов в нашу страну должны были приехать их собратья из Италии, и в кабинетах Союза писателей приняли решение издать к приезду коллег небольшую антологию современной итальянской поэзии в переводах, главным образом, участников недавней поездки в Италию. Мне было предложено скромное участие в этой антологии, и ее составитель, консультант Иностранной комиссии Союза писателей Георгий Самсонович Брейтбурд, сказал, что некоторые мои переводы он отдаст в качестве подстрочников кому-нибудь из поэтов, ездивших в Италию. Я артачиться не стал…
И кому попали твои переводы?
Что-то Исаковскому, что-то Заболоцкому. Нужно отдать должное Брейтбурду: для Заболоцкого он выбрал Умберто Сабу, во многом позднему Заболоцкому созвучного… Через несколько дней Брейтбурд попросил меня сделать для Заболоцкого подстрочник нескольких других стихотворений Сабы: использовать чужие переводы в качестве подстрочника Заболоцкий отказался. Кстати, после упомянутой пресс-конференции он подошел ко мне, чтобы поблагодарить за теперь уже специально сделанные подстрочники и похвалить (не знаю, насколько искренне) мои собственные переводы… Разве этот эпизод дает мне право говорить о знакомстве с великим русским поэтом?
А как ты делал эти подстрочники?
Подстрочные переводы я делал впервые в жизни, не вполне понимая специфику этого подсобного литературного жанра. Но, наверно, не слишком с ними напортачил, если они помогли Заболоцкому подобрать ключ к только кажущемуся простым Сабе, а «Три улицы» перевести так, что они до сих пор считаются лучшим русским переводом из этого поэта.
Ты его наизусть помнишь?
Да (хоть и прошло столько лет), помню почти целиком и при случае с удовольствием читаю куски из этого перевода. Хочешь послушать?
Только встанет день на горизонте -
Сколько в нем я скорби узнаю!
Есть в Триесте улица дель Монте
С синагогой на одном краю
И с высоким монастырским зданьем
На другом. Меж ними лишь дома
Да часовня. Если же мы взглянем,
Обернувшись с этого холма, –
Мы увидим черный блеск природы,
Море с пароходами, и мыс,
И навесы рынка, и проходы,
И народ, снующий вверх и вниз…
Потрясающие стихи – их и переводом-то не назовешь. «Есть в Триесте улица дель Монте / С синагогой на одном краю…» Скажи, а тебе самому в твоих стихотворных переводах помогает непосредственное погружение в те места, где поэт писал, живой контакт с его географией?
Гениальный переводчик «Б-жественной комедии» Михаил Лозинский, так же, как и ее автор, не был ни в аду, ни в чистилище, ни в раю. Я это, впрочем, для красного словца... Разумеется, возможность очного знакомства с географическим контекстом до начала работы над переводом или в процессе желательна. Но она не всегда есть. Чаще приходится сверять с таким контекстом уже сделанный перевод, когда собственную оплошность ты можешь исправить только в переиздании. Если все сходится, то встреча с топонимами, знакомыми по оригиналу, – праздник. К счастью, таких праздников у меня было много.
Детский сад имени Ворошилова. Евпатория, 1939 год.
Женя Солонович (в первом ряду – второй справа) проверяет на практике дедушкину модель советского детсада.
А какова, на твой взгляд, современная ситуация в области перевода с итальянского?
Хотелось бы, чтобы выходило больше итальянских книг. Первых успехов добиваются молодые переводчики – в том числе мои бывшие студенты (как и ты, я преподаю в Литературном институте). Им есть на кого равняться. Например, на Геннадия Киселева и Елену Костюкович, благодаря которой одним из самых у нас популярных зарубежных писателей стал Умберто Эко. Приток свежих сил в перевод сдерживают нищенские гонорары: хорошее знание итальянского открывает возможности для приличных заработков (преподавание языка, работа в фирмах), тогда как даже самые процветающие наши издательства паразитируют на переводчиках, выплачивая им унизительные гонорары. Отчасти и по этой причине некоторые итальянские авторы еще ждут своих переводчиков, и потому отрадно, что недавно наконец-то появился в русском переводе роман Бассани «Сад Финци-Контини».
О чем этот роман? И чем он интересен нашему читателю?
Действие романа, в центре которого стоит состоятельная еврейская семья, происходит в фашистской Италии. Супруги Финци-Контини предоставляют свой сад в распоряжение подростков, которых расистские законы лишили возможности встречаться в общественных местах. История хозяев сада заканчивается трагически: в 1943 году их депортируют в Германию, где они погибают в одном из концентрационных лагерей. Вместе с Эрманно и Ольгой Финци-Контини погибает их дочь Миколь и ее старая бабушка. Эти люди разделили участь многих жителей Феррары – города, где была когда-то одна из самых крупных еврейских общин Италии. Гуманистический роман Бассани посвящен той странице итальянской истории, которая разрушает распространенное представление об этнической гомогенности итальянцев.
С отцом и сестрой Галей. 1949 год.
От романа Бассани естественно перейти к Примо Леви. Расскажи, пожалуйста, о нем и о его книге «Человек ли это?» – о великой книге, посвященной Освенциму.
Книга действительно великая. Прежде всего тем, что при глубоко трагическом содержании она написана без ненависти. Когда я прочел ее давным-давно, то впервые по-настоящему понял, что такое Освенцим, про который в БСЭ можно было найти лишь несколько скупых строчек.
Неужели? Но почему?
Потому что тему евреев незримые цензоры рекомендовали обходить. Да и слово «лагерь» настойчиво ассоциировалось с иными лагерями – сталинскими.
Автор ведь и сам был узником Освенцима?
Да. Он провел в освенцимском аду одиннадцать месяцев. По профессии химик, он работал инженером. После оккупации Италии немцами сразу ушел в партизаны.
И в руки фашистов попал как партизан?
Оружия в момент ареста при нем не было, и, считая, что как партизана его тут же расстреляют, Леви поспешил объявить, что он еврей, вот и прячется в горах (об отправке итальянских евреев в тот же Освенцим ему еще предстояло узнать на собственном опыте). В Освенциме Леви чудом выжил: из-за скорого наступления Красной Армии немцы не успели уничтожить всех заключенных, как это было сделано в других лагерях смерти. Среди тех, кто делил с ним тяготы лагерной жизни, были евреи из Франции, Греции, Венгрии и других европейских стран, но значение свидетельства Леви в том, что трагедию одного народа он философски осмыслил как общечеловеческую трагедию… Кстати, книгу Леви читатели римской газеты «Repubblica» в 2001 году назвали лучшей итальянской книгой ХХ века.
Лучшей книгой века? Если бы в Италии был антисемитизм, такое, наверно, было бы невозможно.
Антисемитизма в Италии нет. Отдельные антисемитские надписи на стенах и отдельные акты вандализма на еврейских кладбищах вписываются в общую для сегодняшней Европы картину проявлений ксенофобии со стороны одурманенных неонацистскими и неофашистскими подстрекателями отморозков. Даже после того, как под давлением гитлеровской Германии в Италии был принят в 1938 году ряд законов о расовой чистоте, отношение подавляющего большинства итальянцев к евреям осталось добрососедским. Когда в сентябре 1943 года немцы, которые к тому времени ввели войска в Италию, предоставили руководству еврейской общины в Риме чуть больше суток на то, чтобы собрать и сдать рейху 50 килограммов золота, многие римляне, в чьих удостоверениях личности значилось «ариец», понесли драгоценности и деньги в римскую синагогу. Пятнадцать килограммов золота еврейской общине предложил Ватикан...
Виктор Некрасов и его автограф на обороте фотографии.
27 марта 1962 года.
Женя, ты хорошо знал Цецилию Кин – личность яркую и легендарную. Расскажи о ней, будь другом.
Рассказываю. Цецилию Исааковну я впервые увидел в редакции «Иностранной литературы» в конце 50-х. Она в то время составляла для журнала сводки по итальянской периодике… Это уже потом, позже, она стала выступать с проблемными статьями и книгами о литературе Италии и о месте литературы в итальянской общественной жизни. Тогда эти сводки были чем-то вроде подробных консультаций для руководства журнала (и, кажется, для более высоких сфер). Именно от этих рабочих сводок надо вести отсчет тому явлению, имя которому – Цицилия Кин.
Слева направо – Джузеппе Унгаретти, выдающийся итальянский поэт, Евгений Солонович и известный критик Джанкарло Вигорелли. Москва. ЦДЛ. 1963 год.
Опиши ее: какая она была в жизни и какой у нее был нрав? (С ней приятельствовали мои родители – и я с детства запомнила эту очень изящную, маленькую и необычайно энергичную женщину как сгусток витальной силы, да?)
Слабому человеку было не пережить того, что пережила она: арест и смерть мужа, Виктора Кина, известного советского писателя, расстрелянного в сталинских застенках, гибель сына на фронте, собственный арест и лагерь. После освобождения она спасалась работой: пишущую машинку в ее доме я всегда видел открытой. Деталь: когда к ней приходили гости, то она никого не разувала, но подкладывала вам под ноги газету. Газета как правило была «Унита».
Недолгая хрущевская оттепель на некоторое время сделала Цецилию Исааковну идеалисткой: можно было понять ее увлечение новой политикой Итальянской компартии, решительно осудившей сталинизм и открыто объявившей о собственном пути в светлое будущее. Этим увлечением я объясняю интерес в ее первых книгах к определенным писателям и произведениям. Но должен уточнить, что это всегда были крупные писатели и значительные произведения. Данное увлечение надолго определило и круг итальянских друзей Кин в Москве и в Италии… У нас (и здесь, и там) было с ней много общих знакомых. И даже один общий друг – Леонардо Шаша.
С Анджелой и Давиде Фаис.
Палермо. 1966 год.
Если можно, о нем чуть подробнее… Чем он дорог тебе как писатель?
Помнишь фильм «Сова появляется днем» с Клаудией Кардинале? В его основу легла одноименная повесть Шаши, которую я впервые прочел по-русски, и она меня захватила той неторопливо обманчивой простотой, с которой молодой сицилийский писатель рассказывал о единоборстве пришлого блюстителя порядка с местной мафией. Я уже, пользуясь языком нынешней молодежи, был «повернут» на Сицилии, и мне в переводах «Совы» (а их было два), даже в неизмеримо лучшем из них, сделанном Юлией Абрамовной Добровольской, не хватало особого сицилийского строя фразы, который, по большому счету, передать, как я теперь понимаю, почти невозможно – разве что в прямой речи. Когда я познакомился с Шашей, он только что вышел на пенсию: по тогдашним итальянским законам это зависело от стажа, и к сорока годам Шаша, работавший школьным учителем, нужный стаж набрал. У новоиспеченного пенсионера было достаточно свободного времени, чтобы, уделив мне один или два дня, повозить меня по центральной Сицилии с помощью своего друга (сам Шаша машину не водил). Для продолжения знакомства оставалось читать его книги. Со временем я перевел три его рассказа и исторический очерк «Смерть инквизитора». Один из рассказов, «Смерть Сталина», настоящий шедевр, напечатать в советские времена было невозможно, это потом уже, в перестройку, я вспомнил про него и перевел, а лет сорок назад, помню, пересказывал друзьям… Возвращаясь к дружбе Кин с Шашей, следует сказать, что творчество этого автора привлекло ее внимание в конце 70-х: статья Кин «Пессимист, который не сдается», написанная для «Вопросов литературы», – лучшее исследование о нем на русском языке… С этим замечательным писателем и человеком мне повезло познакомиться чуть раньше, чем Цецилии Исааковне, и, уважая мое «первенство», она нередко мне звонила, чтобы поделиться радостью: пришло письмо от Шаши!
Справа налево: Иньяцио Буттитта, Леонардо Шаша и Евгений Солонович.
1967 год. Аспра ди Багерия (Сицилия).
Женя, ты знал Бродского… Не поведаешь о ваших встречах?
Встреча была единственная. Ей предшествовало письмо, где я обратил внимание Иосифа на несколько неточностей в переведенных им стихотворениях Умберто Сабы, о котором мы здесь уже говорили. По моему предложению издательство «Художественная литература» собиралось выпустить сборник Сабы, и редактор будущей книги Сергей Александрович Ошеров предложил небольшую часть переводов Бродскому… Через некоторое время Бродский мне позвонил. Это было в один из его приездов в Москву. И мы встретились у меня дома. Деловая часть встречи оказалась много короче «неофициальной», успеху которой способствовал Николай Борисович Томашевский, пришедший повидать Бродского. Он ведь не раз виделся с ним в Ленинграде – в доме своих родителей и у Ахматовой.
Флоренция. Май 1968 года.
С В.Н.Орловым (он – в центре) и с президентом итальянского Дантовского общества Джанфранко Контини.
Бродскому удалось участвовать в томе Сабы?
Эту историю я уже рассказал в журнале «Новое литературное обозрение», говорил о ней и в «Вопросах литературы». Потому – пунктирно. Книга вышла в 74 году, и переводы Бродского значились в ней как переводы Н.Котрелева. Имя их истинного автора, высланного к тому времени из страны, было уже под запретом… Кстати, в этой же книге переводы Юлия Даниэля представлены под именем Давида Самойлова. Разумеется, тоже по цензурным соображениям.
Евгений Солонович ведет вечер Иньяцио Буттитты у него на родине. Декабрь 1967 года. На стене – иллюстрации к одному из произведений поэта.
Женя, что для тебя перевод, прости за банальный вопрос?
А ты прости за банальный ответ. Перевод – это моя жизнь. Способ самовыражения.
Каждый день переводишь?
Каждый день не получается. Я в этом смысле не профессионал. Как ни старомодно звучит, перевожу по вдохновению.
С поэтом Еленой Николаевской и женой – тоже Еленой.
Коктебель. 1969 год.
Это всегда ощущается. Например, волны твоего вдохновения буквально гудят в только что вышедшей в «Радуге» книге стихотворений знаменитой итальянской поэтессы Марии Луизы Спациани в твоих переводах. Она состоит из параллельных – итальянских и русских – текстов. Ты – и переводчик, и составитель, и автор предисловия к этому сборнику. Давай о нем обстоятельнее.
В книжке семьдесят одно стихотворение. Она могла быть и больше: у Марии Луизы Спациани пятидесятилетний литературный стаж, она автор более десятка поэтических сборников, но для этой книги я отобрал тексты, которые, как мне кажется, наиболее полно отражают творческую индивидуальность поэтессы, ее адекватность времени, лирический накал и гражданский пафос ее стихов, ее – обманчивую подчас – беззащитность перед любовной стихией. Ты, наверно, обратила внимание на последнюю страницу обложки, где приведены слова Вознесенского: «Мария Луиза Спациани дает нам дозу антицианистого калия – нахохлившийся, как шарик мороженого, воробышек в нашей безбожной жизни». По-моему, очень точное впечатление от стихов и личности этой поэтессы.
C Чингизом Айтматовым и с известным итальянским славистом Ренато Рисалити в Пистойе.
Октябрь 1980-го.
Книжка Марии Луизы Спациани – это, что называется, билингва. На кого из читателей рассчитаны подобные двуязычные издания?
Ты итальянского языка не знаешь, но, надеюсь, тебе не мешает то, что книжка Спациани издана с параллельным итальянским текстом. Не думаю, чтобы среди ее читателей нашлось так уж много таких, кто параллельно с переводом будет читать оригинал. Едва ли подобное параллельное чтение стихов может служить подспорьем при изучении иностранного языка, но вот возможность понять, что потерял и что сумел бережно сохранить переводчик, такое чтение дает. Мне известно, что некоторые мои коллеги являются противниками выхода к читателю с открытым забралом, но я верю в то, что и как делаю, и потому меня не пугает недоумение педантов: «Почему в оригинале один вопросительный знак, а у него четыре?» «Почему он это слово перевел так, а это вообще не перевел?» «Почему в оригинале рифмуются четвертая и пятая строка, а в переводе пятая и шестая?»
Получая премию Эудженио Монтале. 1983 год. За столом – поэты Мария Луиза Спациани и Джорджо Капрони.
Ясно. А теперь я за тебя похвалюсь перед читателями: в начале этого года ты получил некий наипочетнейший итальянский орден. Что за орден?
Орден называется «Звезда итальянской солидарности». Награждаются им итальянцы, живущие за границей, и иностранные граждане, способствующие укреплению связей между своей страной и Италией. Если не ошибаюсь, это вторая по значению награда, присуждаемая указом президента Итальянской республики и дающая звание командора (по-итальянски commendatore). Опять же, если не ошибаюсь, такой орден был у Стравинского, у Кеннеди. Вместе со мной его получили мои коллеги Галина Муравьева и Виктор Гайдук… Вручали орден в Москве, в итальянском посольстве. Да ведь ты сама при этом была. Представлял награжденных посол Италии Джанфранко Факко Бонетти, а ленту с орденом завязывал на шее министр культуры Италии Джулиано Урбани – он в это время находился в Москве с официальным визитом.
Значит, теперь я могу, обращаясь к тебе, называть тебя командором?
Можешь, если хочешь. Только при этом не забывай, что это слово устойчиво ассоциируется у нас с пушкинским «Каменным гостем» и что первая банальность, которая приходит в голову в связи с этим словом, – «шаги командора». Другое дело в Италии, где к чинопочитанию всегда относились без малейшей иронии. У Михаила Осоргина в 1913 году вышла книга, которую сегодня мало кто вспоминает, – «Очерки современной Италии». Пользуясь тем, что ты берешь это интервью у меня дома, я могу процитировать тебе одно место из этой чудесной книги, где Осоргин как раз говорит об итальянском чинопочитании. Так вот «…в Италии всякий человек из общества должен быть кем-нибудь: avvocato, ingegnere, professore, dottore, deputato, colonnello (полковник), tenente (поручик), comendatore (гражданский титул), maestro (учитель) и т.д. Человек без титула – человек без уважения…».
Благодаря тебе мы смогли прочитать по-русски многих замечательных итальянских поэтов, в том числе двух Нобелевских лауреатов, имена которых – Сальваторе Квазимодо и Эудженио Монтале – носят литературные премии, присужденные тебе в Италии. Если мне не изменяет память, итальянцы отметили твою работу и другими премиями – в частности, Государственной премией в области художественного перевода...
Госпремию мне как раз вручали в Риме, в Квиринальском дворце. Лауреатский диплом я получил из рук тогдашнего президента Италии Скальфари. Это было в 1996 году – через тридцать лет после первой моей итальянской премии.
Выступает Е. Солонович, а сидят и слушают Булат Окуджава и Юнна Мориц. Пезаро. 1988 год.
Ты имеешь в виду премию за переводы Данте?
На 1965 год пришелся юбилей Данте – шестьсот лет со дня рождения. К этой дате издательство «Наука» готовило первое в России полное собрание сочинений итальянского поэта под редакцией Ильи Николаевича Голенищева-Кутузова, который предложил мне перевести солидную порцию ранних стихотворений Данте… Подготовка издания затянулась, ему не суждено было стать юбилейным, но, пользуясь любовью наших периодических изданий к круглым литературным датам, я предложил часть своих переводов в журналы и газеты, где их благополучно и напечатали. И когда в Италии подводили в 1966 году итоги международного Дантовского года, эти публикации попали в поле зрения юбилейного комитета, и мне присудили за них премию. Если ты спросишь, как она называется, я без всякого кокетства скажу, что не знаю, как не знаю точно, чья это премия – юбилейного комитета или Министерства просвещения Италии, глава которого мне ее вручал во Флоренции. В Италии лауреатам литературных премий, как правило, дипломов и значков не дают, ограничиваясь конвертами с чеком на некую сумму, и не скрою, что меня отсутствие «документа» и лауреатской медали тогда огорчило. Собираясь за премией и зная уже ее денежное выражение, я спросил хорошо ко мне относившегося Алексея Александровича Суркова, курировавшего Иностранную комиссию Союза писателей СССР, как мне быть, если советское посольство в Италии потребует от меня (так было в нашей стране заведено) поделиться полученными лирами с родным государством. И знаешь, что мне ответил с характерным для него волжским оканьем Сурков? «Некоторые и с Нобелевской премии шиш в казну отдавали…» Он имел в виду Шолохова.
С переводчицей Еленой Костюкович в Урбино.
Октябрь 1988 года.
И что было дальше?
Итак, я собирался за премией. Сейчас это не звучит дико, а тогда любая поездка за границу зависела от разрешения высшей партийной инстанции, имевшей для таких случаев специальную выездную комиссию. Мне повезло: у меня такое разрешение как раз было – правда, на поездку в Италию с Кочетовым в качестве переводчика (добрые люди в Союзе писателей уговорили меня согласиться поехать с Кочетовым, так как от этого согласия зависело, смогу ли я вообще в обозримом будущем протянуть заграничный паспорт советскому пограничнику). Дело оставалось за малым – за билетом, купить который мне было не на что. Я думал, что дорогу мне оплатит Союз писателей, а заодно и командировочные подкинет на первый момент, но секретарь Союза по оргвопросам товарищ Воронков думал иначе. «Вы член Союза писателей? Нет? В таком случае вам придется ехать за свой счет и без командировочных», – услышал я от литературного чиновника, ведавшего литфондовскими миллионами. У меня был один аргумент, и он подействовал: премию мне дают как литератору, и, значит, я обращаюсь по адресу. А может быть, сыграло роль то, что на юбилейные торжества во Флоренции должен был ехать ленинградский литературовед Владимир Николаевич Орлов, вот меня и решили прикрепить к нему в роли переводчика, позволив остаться на некоторое время в Италии после его отъезда. Но позволялось мне остаться при условии, что в скором времени в Италию по приглашению общества «Италия-СССР» приедет для выступлений с докладами о советской литературе критик Борис Сергеевич Рюриков, и я эти доклады буду переводить, в остальное время честно деля с Борисом Сергеевичем «тяготы» пребывания в капиталистическом мире.
Ну а пока что в дальний путь я отправлялся с Орловым. Ехали мы поездом, во Флоренции из вагона вышли на рассвете, а в десять часов нам уже следовало быть в Палаццо Веккио, в зале Совета пятисот. Церемония закрытия Дантовского года, если не считать средневекового интерьера и в дверях ряженых с алебардами, ну и, конечно, эффектного монсиньора в первом ряду, напоминала «мероприятия» такого рода в нашей стране: длинный доклад и чуть менее короткие выступления. Момент вручения премиального конверта с чеком на миллион лир (такого же конверта, как мой, удостоился египетский переводчик) память не зафиксировала. Кстати, дольше, чем полученные лиры, держалось прозвище, которое, узнав о моей первой в жизни премии, дала мне Маргарита Иосифовна Алигер: «Король лир».
С Беллой Ахмадулиной на открытии международной поэтической Биеналле в ЦДЛ. Москва.
Конец 90-х.
И как «король» распорядился своими лирами?
Не торопись, об этом немного позже. А сначала несколько слов о том, как мы с Орловым ходили по Флоренции и ездили в Равенну, для поездки в которую понадобилось специальное письменное разрешение (в Равенне находилась одна из натовских баз). Разрешение мы получили легко: я догадался во время фуршета, завершавшего торжества в Палаццо Веккио, подойти то ли к флорентийскому префекту, то ли к квестору, и на следующее утро нужная бумага лежала у меня в кармане. Это был удивительный документ: в нем, помимо наших фамилий, указывались дата поездки, вид транспорта (поезд), время, отпущенное нам на знакомство с Равенной (кажется, до 24 часов указанного дня). Когда я рассказываю итальянцам об этой подорожной, они мне не верят… Как известно, Владимир Николаевич был в те годы крупнейшим нашим специалистом по Блоку, а блоковские стихи о Флоренции и Равенне, сама знаешь, какое место занимают в русской поэзии. «Все, что минутно, все, что бренно,/ Похоронила ты в веках./ Ты, как младенец, спишь, Равенна/ У сонной вечности в руках…» Я от этих стихов – извини опять за молодежный, не по возрасту, жаргон – тащусь. И когда Владимир Николаевич читал их мне «на местности», мог ли я не радоваться такому спутнику? Он знал все блоковские ориентиры во Флоренции и в Равенне, хотя там был, как и я, первый раз в жизни (кажется, до этого его много лет за границу не пускали), и я благодарен судьбе за то, что она сделала меня свидетелем его счастья и провела рядом с ним по улицам двух дантовских городов – того, где Данте родился, и того, где покоится его прах.
После Флоренции и Равенны вы вместе еще куда-нибудь поехали? Ну в Рим, например?
У Владимира Николаевича до отъезда в Москву было еще дня два-три, и он попросил меня съездить с ним в Неаполь. В Неаполе тогда жил ныне покойный профессор Леоне Пачини Савой, замечательный славист, переводчик Гоголя, выискивавший для гоголевских украинизмов эквиваленты в тосканском диалекте. Этот добрейший человек щедро показал нам Неаполь и знаменитые его окрестности, за что интеллигентнейший Орлов простил профессору слабость к сильным русским выражениям: этот флорентийский аристократ, нужно сказать, виртуозно пользовался в разговоре цветастым русским матом.
Татьяна Бек и Евгений Солонович. Флоренция. Октябрь
1999 года.
А в итальянском языке что-то похожее на наш родной мат есть?
Что ты, Татьяна! Я не большой полиглот, но мне кажется, нечто отдаленно похожее есть только в словаре испанцев. Помнишь сноски в переводе на русский хемингуэевского «Колокола»? Там, где в речи испанцев упоминалась в соответствующем контексте мама, примечание внизу страницы сводилось к лаконично целомудренному: «Исп. ругательство». Что же касается итальянцев, им до нас в этом смысле далеко – так же, впрочем, как нам далеко до их набора б-гохульств.
Подожди, похоже, по моей вине наш разговор перешел в лингвистическое русло… Если не ошибаюсь, ты не ответил на мой вопрос про лиры.
Ладно, давай про лиры. После неаполитанской части наш с Орловым дуэт распался: посадив Владимира Николаевича в поезд на Рим, где его должна была встретить итальянская студентка, которая писала, кажется, дипломную работу о русской поэзии начала ХХ века, и, стажируясь в Ленинграде, консультировалась с ним, я в тот же вечер сел на пароход до Палермо. Билет, как ты догадываешься, стоил некой суммы в национальной валюте, то есть в лирах. И номер в палермской гостинице, который я собирался снять, тоже. Но на гостинице удалось сэкономить: получив номер, я позвонил Иньяцио Буттитте в Багерию, городок в восемнадцати километрах от Палермо, и через час-полтора он заехал за мной и увез меня к себе… Тут важно сказать, что в 1958 году Иньяцио приезжал в СССР с группой итальянских поэтов (тот самый ответный визит, который я уже упоминал), мы тогда выступали вместе в Москве, Тбилиси, Киеве и Ленинграде, а несколько лет спустя в Издательстве иностранной литературы вышла небольшая книжка его стихов в моем переводе. Так что в некотором роде он считал себя моим должником… Иньяцио не только был большим поэтом, но и выдающимся лицедеем. В Москве я как-то зашел к нему в номер гостиницы, он в это время разговаривал по телефону, и я, чтобы не мешать ему, поспешил выйти, но начало его торжественного монолога все же услышал. «Это ресторан тетушки Марии? – во всю силу своих легких кричал Буттитта на сицилийском диалекте. – Иньяцио говорит, я звоню из Кремля…»
В этот раз Иньяцио выступал на родной сцене. На дороге между Багерией и Аспрой, куда он вез меня в новый, еще недостроенный дом, через каждые десять метров он останавливал потрепанный «фиатик», чтобы представить меня то одному земляку, то другому: «Это Эудженио, мой русский переводчик, он ко мне прямо из Москвы приехал». По этой дороге он «катал» бы меня много дней подряд, если бы я на третий день не взбунтовался и не сказал, что мне у него хорошо, но, кроме Аспры и Багерии, на Сицилии есть другие места, и мне бы хотелось их посмотреть.
Со студентами Литинститута. Начало 2000-х.
Хозяин дома не обиделся?
Кажется, нет, тем более что передавал меня в надежные руки. Еще учась в институте, я познакомился со студентом биофака МГУ Давиде Фаисом из Палермо. В университете Давиде встретился со своей будущей женой Зоей и, получив советский диплом, остался в Москве, получив работу на родном факультете. Время от времени мы с Давиде виделись, я познакомился с его мамой, приезжавшей к нему в гости, с его сестрами Анджелой и Марией, с его братом Нелло, с мужем Марии Гвидо Питруццеллой. Так вот, надежными руками, в которые теперь передавал меня Иньяцио, был дружный клан Фаис-Питруццелла. Мария и Гвидо поставили для меня в гостиной своей палермской квартиры раскладушку, и на некоторое время семья, состоявшая из них и двух сыновей, увеличилась на одного человека. Анджела, которая жила с мамой в том же доме, работала в популярной левой газете «Ора», все, кто Анджелу знал, любили ее, и это ей я обязан первой встречей с Шашей, которого она пригласила зайти в редакцию, чтобы познакомить нас. Анджела погибла в авиационной катастрофе, она была удивительно светлым человеком, ее смерть – такая несправедливость…
А ты, оказывается, скрытный: про Сицилию никогда мне не рассказывал. Настоящий мафиози.
Позволь тебя поправить. Мафиози – множественное число, а единственное число – мафиозо.
Поправку принимаю. Скажи, а ты хоть одного живого мафиозо на Сицилии видел?
Наверняка видел. И не одного. Только на лбу у них, под козырьком кепки, не было написано, что они мафиози. Кстати, кепка в Сицилии – такой же распространенный головной убор, как в Грузии.
Недавно я участвовала в вечере поэзии в итальянском посольстве. Организован он был в рамках премии «Гринцане Кавур – Москва», и вел его ты. Поэтому мой вопрос к тебе как человеку «посвященному»: а это что за премия?
Сначала все-таки несколько слов о поэтическом вечере. Назывался он «Италия в зеркале современной русской поэзии». Думаю, читателям, для которых ты берешь интервью, интересно будет узнать, что стихи в итальянском посольстве читали Белла Ахмадулина, Татьяна Милова, Максим Амелин, Евгений Евтушенко, Виктор Куллэ, Евгений Рейн и Владимир Строчков. Ну и ты, Татьяна! Благодаря непохожести участников вечер показал, что русская поэзия жива, что новые веяния в ней не посягают на традиции, но развивают их в духе времени.
А теперь о премии. Учрежденная в 1982 году, она повторила в своем названии имя старинного замка, где одно время жил граф Бенсо Кавур – первый премьер-министр объединенной Италии. Премия эта международная, у нее две номинации – одна для итальянских авторов, другая для иностранных писателей, опубликованных в переводе на итальянский (в этой номинации лауреатами в разные годы были и представители русской литературы, в частности – Израиль Меттер, получивший «Гринцане» за автобиографическую повесть «Пятый угол», которую издательство «Эйнауди» опубликовало с моей подачи).
Несколько лет назад президент премии профессор Джулиано Сория нашел новую возможность расширения ее географии: так родились премии «Гринцане Кавур – Монтевидео», «Гринцане Кавур – Гавана», «Гринцане Кавур – Франция», и вот теперь, начиная с этого года, еще и «Гринцане Кавур – Москва». Новая премия присуждается переводчику с итальянского и писателю, в чьем творчестве получила отражение тема Италии… Помнишь, я познакомил тебя с Леной Костюкович во Флоренции, где ты выступала на престижном поэтическом вечере? Дело было осенью 1999 года… И сегодня я особенно рад за нее, за своего талантливого товарища по переводческому цеху.
Я тоже очень рада за всех лауреатов этого года. И хотела бы от них перейти к другому лауреату – Петрарке, в свое время увенчанному лавровым венком на Капитолии. В июле исполнилось 700 лет со дня рождения этого великого итальянского поэта, который стал символом европейской любовной лирики. Ты – признанный переводчик Петрарки на русский поэтический язык. Расскажи, как отмечается его юбилей в нашей стране.
Пока что довольно вяло. Вспоминаю 700-летие Данте в 65 году. Было торжественное заседание в Большом театре, выступал председатель итальянского Дантовского общества Джанфранко Контини, а Ахматова читала «Музу».
Перебью тебя. Опиши в нескольких словах, как воспринимался облик и голос Ахматовой в то время.
В тот вечер я увидел и услышал Ахматову первый раз в жизни. Я знал, что, живя подолгу в Москве, она охотно принимала поклонников ее поэзии, охотно читала им стихи, более чем снисходительно относилась к их восхищению, но меня самого от возможности поцеловать руку Ахматовой удерживало смутное чувство неловкости, которое бы я испытал при этом. Как она выглядела на сцене Большого? Величественно. Как звучал ее голос? Возможно, оттого, что его усиливали динамики, он звучал как на пластинке, – допускаю известную аберрацию памяти, поскольку хорошо помню запись с голосом Ахматовой, читающей то же стихотворение:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке?
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы “Ада”?» Отвечает: «Я».
Ну а если вернуться к юбилею Петрарки, то времена, когда по команде сверху давали Большой театр, канули в прошлое… По этим временам у меня нет ностальгии. Но, согласись, с ними ушло и что-то хорошее.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru